Я стою на старте над Курайской степью. Высота – 2 700, долина на километр ниже, и видно всю степь на десятки километров,
поселок Курай, реку Чую, вплоть до «горлышка», узкого ущелья в тридцати километрах от старта. Я не сунусь туда, если у меня не будет 4 000, а лучше больше – посадок там нет, усиление ветра до предельного и запредельного, набрать в самом “горлышке” будет сложно, но маршрут стоит туда – в Чуйскую степь, ветер попутный, но до этого надо намотать 70 километров по сложной ломаной линии, преимущественно против ветра – идет Чемпионат России и упражнения ставят не ниже “мастерских”. Я волнуюсь – перед сложным полетом я всегда волнуюсь, бессчетное количество раз прокручиваю в голове как буду лететь, где наберу, где буду крутить, если не попаду в поток у старта, куда прижмусь, если меня просадит. Все это мне не поможет – через секунду после того как мои ноги оторвутся от земли, полет будет развиваться иначе, чем я представляю, это тоже знаю. Просто я немного волнуюсь. Я сильно волнуюсь – летаю в самом жестком месте России, на самых, пожалуй, бескомпромиссных соревнованиях, и я совершенный чайник, пилот второго сезона. Вижу старт Коли Жукова, мы договаривались лететь вместе, пора. Крайний раз проверяю приборы – маршрут забит в GPS и полетный компьютер, масштабы выставлены, батареи полные. Слегка потянув за А-ряд и придержав за С-ряд я невысоко поднимаю купол и сразу опускаю крыло “заборчиком” – стропная в порядке, затяжек нет. Над стартом крутят десятка два аппаратов, причин оставаться на Планете больше нет, и никто не хочет в небо фанатичнее меня. Просто я волнуюсь. И просто над стартом формируется гроза. Освободив правую руку, я крещусь. И тут слышу крики. Обернувшись, вижу аппарат в полусотне метров в каскаде режимов. Пилот борется, но у него нет половины крыла, высоты нет, он бросает запаску, но она просто не успевает выйти. Человек с отскоком врезается в землю и, перевернувшись несколько раз вниз по склону, замирает. Судья по рации приказывает ему не двигаться, но он и не способен. К месту падения бегут медики. Я знаю этого парня, и через пару дней узнаю, что он сломал себе пять позвонков и руку. Я понимаю, что сейчас старт закроют на некоторое время, и еще, что если я дам себе время все это обдумать, мне будет трудно лететь, поэтому я резко поднимаю крыло над головой.
Подъем, стабилизация, контроль, разворот и, загрузив ряды грудью, я красиво (как мне хочется верить) делаю короткий разбег. Нахожу ногой подножку, усаживаюсь в подвеске, поправляю кокпит. При первых раскатах грома я в воздухе, сразу успокаиваюсь, в руках клеванты, всем телом чувствую крыло. Мое тело и есть крыло, его отражение, и наоборот. Я управляю куполом незначительными движениями рук, ног, наклоном тела, углом посадки, поворотом головы. Я лечу телом, а ткань параплана – еще один орган чувств, я нащупываю им воздух, я понимаю структуру потока, характер малейших его движений. Еще один орган чувств – мой вариометр. Я больше не человек. Мне не очень нравится быть человеком. И человек из меня получается не очень хороший. Мне нравится летать. Стропы – моя дополнительная нервная система, я чувствую через нее мое подвижное, живое, мягкое, упругое, бесконечно изменчивое крыло. Никаких дюралевых плоскостей, никакого двигателя, расхода горючего. Только воздух, я, весь ему открытый, и мой трепещущий гибкий параплан. Я не еду по воздуху. Я лечу.
Старт был не в фазу. Поток, который поднимает моих друзей-соперников в каких-то пятидесяти метрах надо мной, уже оторвался и мне достались от него одни хвосты, чужие купола уходят все выше и выше. Скоро мой слабый подъем сменится минусами. Я знаю это и знаю, что мне нужна высота – я жив, пока есть высота. Не найдя потока у старта, разворачиваюсь от него и иду в долину – чем больше будет разрыв между мной и рельефом, тем больше шансов встретить поток и тем легче его обработать.
Скоро становится не до рассуждений – рельеф понижается плавно, я лечу все время на высоте не более ста метров, мне нужно вылететь за это плато, чтобы иметь шанс на поток, но снижение слишком большое и я переваливаю за его край, едва не чиркая перегиб подвеской. Высоты катастрофически мало. Скорее всего, меня ждет посадка. Мое снижение – полтора метра в секунду, у меня двести метров, а я только что потерял шестьсот, и через две минуты меня ждет земля. Из стокилометрового маршрута я пролетел километра четыре. Я чайник, я безнадежен, я продам аппарат и куплю мотоцикл, выпью в лагере стакан спирта и набью морду самому суровому алтайцу, после чего меня гарантированно застрелят.
Рано сдаваться. Я лечу не силой мускулов, не энергией химических связей в горючем и даже не знаниями и навыками. Я лечу силой духа, волей. Пока воля не ослабевает, я в воздухе, когда она иссякает, Земля своей чудовищной массой притягивает меня к себе. Только решимость возносит меня над Планетой и решимость еще со мной. На высоте шестидесяти метров, над пустой кошарой в крыло ударяет пузырь воздуха, нас забрасывает метров на десять, и мы сразу же вываливаемся в «минуса», теряя пятнадцать. Губы мгновенно пересыхают, сердце начинает рваться где-то, где раньше были гланды, и невероятная смесь надежды и отчаяния захлестывает грудь. Не допуская, чтобы эмоции передавались крылу, физически чувствуя каждый удар сердца, крайне сосредоточенно я закладываю поисковую спираль. Этот поток силен, но он еще не сформирован, мы повстречались слишком низко и слишком рано, меня нещадно швыряет и крыло приходится непрерывно удерживать от сложений, гоня предательскую мысль, что это может образовываться смерч, стараясь не вспоминать прошлогоднее падение, я пытаюсь центровать поток. Это практически нереально, в потоке нет ядра, есть отдельные пузыри, слишком мелкие, чтобы зацепиться, я прыгаю из «плюсов» в «минуса» почти не набирая высоту. Вот еще один параплан приходит ко мне. Он собирался садиться, но, увидев мою борьбу, тоже решил рискнуть. Вместе будет легче работать, будем центровать друг по другу. Очень грамотно пилот пристраивается в противофазу и, временами едва не касаясь консолями, мы начинаем крутить, узнаю Виталика Мирошника, он прекрасный пилот, не чета мне чайнику, теперь будет легче. После двух витков у нас семьдесят – восемьдесят метров, вот уже сто и в этот момент Купол Виталика без предупреждения сворачивается и завязывает «галстук». Вот он уже спускается на запаске, энергично гася остатки параплана. Начинаю громко ругаться матом, мне срочно нужна высота – я не хочу оказаться в такой ситуации на такой высоте, я вообще не хочу быть здесь и сейчас, где швыряет и долбит. Я не чувствую опасность – опасность захлестнула и затопила меня, я не думаю о ней – она пропитала каждый мой жест и каждое движение крыла. Не люблю такого. Люблю летать и совершенно не люблю бороться за жизнь. Не научился ловить кураж, как советовал Круглов, мол, если останешься жив, так чего ж бояться то было, а если нет – так хоть умрешь с огоньком. Возможно, я трус, но что-то заставляет меня не бросить это гиблое место, не зайти на посадку, на твердую, прогретую, надежную землю, а цепляться здесь за каждый метр высоты, рискуя каждую секунду. Я боюсь, но я также знаю, что моя жизнь не такая большая ценность, чтобы уж слишком серьезно ею дорожить.
Радиостанция требует отчета о состоянии пилота, бросившего запаску, о его посадке, но я не отвечаю – отвлечься на две секунды, чтобы бросить «Все нормально», означает неминуемую посадку и не факт, что не на запаске. Мирошник тоже молчит – он борется с крылом, которое из друга, надежды и спасения мгновенно превратилось в злобного врага, стремящегося встать в колокол, а на земле парусом и переломать ему все кости. Хорошо меня мотивировал Виталик – постепенно я раскручиваю успокаивающийся и набирающий силу поток. Набрав пятьсот метров, я расслабляюсь, теперь крутить совсем легко, и термик выносит меня прямо под кромку облака. Я выдыхаю, бросаю клеванты, откидываюсь и, не трогая акселератор, со встречным ветром беру ППМ. (читать далее)